Выдающийся иконописец Оружейной палаты позднего периода ее существования Кирилл Иванов Уланов – одна из наиболее знаковых фигур для города Юрьевца Повольского. Именно сюда мастер уехал из Москвы в 1709 году  и принял постриг в небольшом бедном Троицком Кривоезерском монастыре, связав оставшиеся годы свой жизни и творчества с костромским и нижегородским Поволжьем. Переезд в глубинку столь значительного художника, и в монашестве не оставившего занятий иконописанием, способствовал внедрению в провинциальную художественную среду столичных стилистических новаций и повышению профессионального уровня местных мастеров. Первоклассные произведения иконописи, выполненные бывшим царским изографом в соответствии с новыми столичными эстетическими принципами, украсили в 1710–1720-х годах храмы Юрьевца Повольского, Переславля-Залесского, Нижнего Новгорода, а также близлежащих к Юрьевцу заволжских монастырей – Белбажских Троицкого и Успенского, Макарьева-Унженского.

Поволжский период жизни Кирилла Уланова, в монашестве Корнилия, в общих чертах реконструируется по имеющимся в архивах и музеях документам и письменным источникам, но многие важные детали относительно творчества мастера в эти годы освещены недостаточно. Хотя подписные работы художника именно этого периода появляются на антикварном рынке, они, как правило, утратили свое происхождение и не привязаны к конкретному месту. Среди них, безусловно, есть и те, что бытовали когда-то в юрьевецких храмах.
 

Приезд Кирилла Уланова в Юрьевец был обусловлен, по-видимому, несколькими факторами. Во-первых, это его изначальная связь с костромскими землями. Относительно происхождения мастера нет полной ясности. Еще в начале XX столетия А.И. Успенский, ссылаясь на виденные им документы, говорил о костромском происхождении мастера (1) . Подтверждения этому пока не обнаружено, но раннее творчество иконописца несет в себе явственные черты костромской манеры письма. Кроме того, еще до отъезда из Москвы он писал иконы для костромских храмов, что говорит о его уже тогда существовавших связях с этими землями (2) .
 

В одном из документов Троицкого Кривоезерского монастыря упоминается проживавшая в Юрьевце сестра художника, что также могло определить выбор им места пострижения (3) . Однако нет уверенности в том, что она не приехала вслед за братом, так как из контекста документа вытекает, что к тому времени сестра мастера была вдовой и нуждалась в родственной заботе. И наконец, выбор художником обители в Юрьевце мог быть предопределен его московскими знакомствами, на что указывают некоторые обстоятельства создания его самой первой работы поволжского периода – чудотворной иконы Богоматери Иерусалимской Кривоезерской.
 

Этот грандиозный образ был написан в меру и подобие иконы, находившейся в Успенском соборе Московского Кремля. У жителей города Юрьевца Повольского он начал пользоваться большим почитанием задолго до своего прославления, произошедшего в конце XVIII века. Об обстоятельствах создания этой иконы юрьевецким уроженцем и свидетелем этих событий настоятелем Кривоезерской пустыни, а затем соседнего Макарьева Унженского монастыря Леонтием Павловым было написано особое Сказание, наиболее ранний сохранившийся список датируется второй половиной XVIII столетия (4) . Из текста Сказания следует, что икона Богоматери Иерусалимской была заказана Кириллу Уланову в Москве юрьевецким жителем по фамилии Кевалов как точная копия кремлевского образа, но написана она была уже в Кривоезерской пустыни, куда бывший царский изограф удалился в 1709 году. Именно этот год считается временем написания иконы, хотя освящена она была двумя годами позднее самим Леонтием, вернувшимся в родной город из Москвы, где он несколько лет прожил в Николо-Перервинском монастыре.
 

Протограф юрьевецкой иконы – кремлевский образ Богоматери Иерусалимской (или Гефсиманской) – обрел известность на рубеже XVII–XVIII веков благодаря инициированным патриархом Адрианом работам по поновлению древних икон Успенского собора, проводившихся силами лучших царских  изографов – Георгия Терентьева Зиновьева, Тихона Иванова Филатьева и Кирилла Уланова (5) . Иконы, поновленные Улановым, на которых он оставил свой автограф, находятся в Успенском соборе и по сей день (6) . Хотя в имеющихся
документах нет указаний на то, что образ Богоматери Иерусалимской был поновлен именно им, об этом свидетельствует источник чуть более позднего времени – «Сказание о действиях обращательных из раскола ко святой грекороссийского исповедания церкви чрез Питирима игумена, иже послед бысть архиепископом нижегородским», составленное иеродиаконом Гурием и сохранившееся в рукописи третьей четверти XVIII века из библиотеки Троицкого Белбажского монастыря (7) . В тексте Сказания есть эпизод о работах в 1726 году
тогда уже игумена Корнилия с братом Василием Улановым в этом монастыре, где он сам рассказал историю о поновлении им в бытность изографом Оружейной палаты иконы Богоматери Иерусалимской в московском Успенском соборе: «Сей игумен Корнилий добродетелно житие свое правяше и по старости уже, имеяся, глаголаше же. Когда он графным своим мастерством жаше с протчими изографы, и в палате идеже положены имеются ветхия древния иконы, иже виды изображения едва можно разсмотряти. Имея же он Корнилий охоту и разбирая тыя иконы, которые из Херсона града пленом князь Владимир брал, и в Россию внесе: и видя образ Богородичен именуемый Иеросалимстии, возжела его возобновити о том попросивши да поволен будет возобновити о чем изволен бысть. Очищая же в возобновлению младенца на руку имеющагося Богородична образа смотря благословенную руку юже зачерненную вапами и невозможно ясно сложение перстов видети, понудися до самых начертаити истесати. И виде самые тые древние черты руки младенца – положенный первый перст на четвертый. Пятый же розставлен прямо. Вторый же указателный перст прямо стоящ, третий же средний перст мало приклонен. По тем чертам по обычаю и вапы налагаше. И возобновлена сия святая Богородицы на руку имущая младенца Иисуса Христа икона яже ныне стоит царствующаго града Москвы в соборной Успения Пресвятыя Богородицы церкви» (8) . Несмотря на то что автор «Сказания» допустил некоторые фактические неточности в изложении этой истории, вряд ли стоит сомневаться в главном: именно Кирилл Уланов поновил древнюю Иерусалимскую икону.
 

Интересно, что до поновительских работ рубежа XVII–XVIII столетий кремлевская икона Богоматери не имела собственного названия. Наиболее ранние источники, где оно зафиксировано (9) , именуют икону «Корсунской» или «Гефсиманской» (по легенде, она была написана в Иерусалиме в Гефсимании). Однако и название «Иерусалимская», закрепившееся за данной иконографией, появилось в то же время. В частности, на иконе Кривоезерского монастыря имелась подробная надпись о том, что образ списан с кремлевской чудотворной
Иерусалимской иконы (10) . Опись Успенского собора 1701 года впервые упоминает имевшуюся на иконе надпись на двух языках – греческом и русском. Этот довольно краткий текст, где излагалась версия о написании образа апостолом Лукой, принесении его в Новгород князем Владимиром и последующем перевозе в Москву царем Иваном Васильевичем Грозным, стал основой для сказания о московской иконе Богоматери Иерусалимской, сложившегося в первой четверти XVIII века (11) . Таким образом, это сказание сначала появилось в надписи на иконе, выполненной при ее поновлении Кириллом Улановым, а сложение самой легенды было, скорее всего, инициировано патриархом Адрианом.
 

Примечательно то, что Леонтий Павлов, автор Сказания об иконе Богоматери Иерусалимской Кривоезерской, до своего возвращения в Юрьевец проживал в московском Николо-Перервинском монастыре, который в то время был фактической резиденцией патриарха Адриана. Не случайно, как описывается в Сказании, он мечтал об украшении монастыря в родном городе именно Иерусалимской иконой, поскольку на его глазах происходило поновление московской святыни и рождение предания о ней. По-видимому, с Кириллом Улановым он познакомился еще в Москве, и вполне вероятно, что Леонтий и был истинным заказчиком иконы для Кривоезерского монастыря, но в Сказании деликатно умолчал об этом, прикрывшись именем некоего Кевалова, жителя Юрьевца. Возможно, что знакомство с Леонтием оказалось решающим для выбора иконописцем своей дальнейшей участи.
 

Уже в начале XVIII столетия мерные списки с кремлевской иконы (12) стали во множестве появляться в московских храмах. Показательно, что в ряде случаев они сразу же начинали пользоваться особым почитанием и даже считались чудотворными. Многие из них сохранились до наших дней. Это образы из Покровского собора в Измайлове (ныне в церкви Рождества Богородицы в Измайлове) (13) , церкви Ильи Пророка в Черкизове(14) , подмосковного храма Покрова в селе Вешняки (15) , Архангельского собора в Бронницах (16) . Не сохранились и известны только по упоминаниям в литературе иконы, находившиеся в московских церквях Вознесения за Серпуховскими воротами (17) , Георгия на Всполье (18) , Троицы в Вишняках на Пятницкой улице (19) . В большинстве случаев для таких икон в храмах сразу устраивали особые приделы. Кирилл Уланов, очевидно, имел самое непосредственное отношение к созданию подобных икон. На некоторых имелся автограф либо его самого, либо его брата и сына, либо учеников и ближайших сподвижников.
 

Определенное, хотя и опосредованное отношение Кирилл Уланов имел к двум большим иконам Богоматери Иерусалимской, находившимся в Переславле-Залесском и его округе. Первая, датированная 1706 годом, сохранилась и происходит из Феодоровского монастыря (20) , куда была вложена, как предполагается, царевичем Алексеем Петровичем (ил. 1). Икона имеет авторскую подпись, но имя мастера утрачено, читается лишь имя «Иван». В связи с этим было высказано предположение, что автор образа – Иван Кириллов Уланов,
сын мастера, бывший придворным иконописцем царевича (21) . Вторая, не сохранившаяся, была вложена в 1709 году в Николаевскую Солобинскую пустынь жителем московской Гончарной слободы Иваном Михайловым Носовым – торговым человеком иконного ряда в Москве, бравшим заказы из Оружейной палаты (22) . Носов проживал в московской Гончарной слободе и был соседом братьев Улановых (23) . В монастырском Синодике указано, что икона написана им же (24) , однако, учитывая скромный профессиональный статус Носова, можно усомниться в том, что он самостоятельно мог написать столь серьезный и масштабный образ, а не воспользовался знакомством с царскими иконописцами.